pasitaiko ir keistų žmogeliukų mažomis baltomis ausimis

x x x

    А что нам эта грязь -- нищтяк!
    Подумаешь -- испачкал ножки
    А то начнешь строить дорожки
    Их строить эдак, строить так
    Асфальтом заливать начнешь
    А там глядишь -- да и помрешь
    Не прогулявшись

balti žmogeliukai didelėmis juodomis ausimis

nemėgstu seilėraščių

Дмитрий Александрович Пригов. Написанное с 1975 по 1989

x x x

    Грибочки мы с тобой поджарим
    И со сметанкой поедим
    А после спать с тобою ляжем
    И крепко-накрепко поспим

    А завтра поутру мы встанем
    И в лес вприпрыжку побежим
    А что найдем там -- все съедим
    И с чистой совестью уедем
    В Москву

* * *
Слова бывают грустными,
слова бывают горькими.
Летят они по проводам
низинами,
пригорками.
В конвертах запечатанных
над шпалами стучат они,
над шпалами,
над кочками:
"Все кончено.
Все
кончено..."

Роберт Рождественский. Стихотворения

(житие великого митька Иисуса по кликухе Христос и о том, как он тащился, и как его замочили враги)

Авторская пунктуация сохраняется. Все издательские права сохраняются за автором. Репринтные издания с оригинала без разрешения запрещены. Харьков, 1990

Глава 1

Вначале все было до фени
И до фени было Богу,
И до фени был всем Бог.

НА ОТШИБЕ

На отшибе, неприличный
Здесь за Пряжкою рекой
Сумасшедший дом кирпичный
Нарушает мой покой.

За высокою стеною
В стороне от глаз людских
Вдруг взрывается порою
Хохот тяжело больных.

В пиджаках, в штанах суровых
Сумасшедшие сидят.
Ну, а если ты здоровый --
Это просто сущий ад.

Визги, горькие метанья,
Как на бойне рев коров,
Индющачьи бормотанья,
Бесконечный женский рев.

Хармс погиб в пустыне этой,
В склеп живых сюда сойдя,
Живописцы и поэты...
Вот сподобился и я.

За высокою стеною,
Как бессмысленный кураж,
Вдруг взрывается порою
Невеселый хохот наш.

Олег Григорьев

Jonas Mekas

Eilėraščiai iš knygos „SEMENIŠKIŲ IDILĖS“


SEPTINTOJI IDILĖ
Vasaros lietus

Dundėdamas ant mėlynų šilų kraštų,
ant įliepsnojusių vidurvasario kaitroj akiračių,
praplėšdamas pritvinkusias ir sunkias debesų skaras,
ateidavo griaustinis.
Tada atūždavo lietus. Šniokštėdamas viršum šilų
ir rūkdamas viršum palaukių vinkšnų,
ant sustatytų žaginių –

dideliais ir tykštančiais lašais
pasipildamas ant kiemo, tvarto stogo
ir ūždamas ant kelio liepų, liedamasis
varpstytinių kartelėmis ir apynių spurgais,
sunkiais ir dideliais lašais
kapodamas per sodų galvas, daržo plotus,
ir kirsdamas per griūvančius rugių laukus,
kapodamas per žirnių virkščias ir plakdamas
vidury kiemo paliktus ir mėšlinus ratus,
– tada vėl nueidamas, ūmus ir pilnas vėjo,
nurūkdamas šilų viršūnėmis ir krūmų keterom,
ūždamas virš juodalksnių juodų šakų,

ir tik vaikigaliai,
taškydamiesi išilgai balas,
susitvenkusias vidury laukų, ganyklų slėniuose,
brenda prapliupusiais ir molinais grioviais,
plukdydami pagaliukus ir medžio skiedras,

ir tiktai vyrai, stovėdami po vinkšnos atlapu medžiu,
žiūri į nurūkstantį per šilą lietų,
klausydamies nudundančio skliautais griaustinio.

aš niekur nebuvau išvykęs, nesirgau ir netgi nemiriau,
tiesiog nebuvo kada.