Такой.

... В один из деньков летних каникул, которые неизменно проводил в деревне, шел я по своим отроковым делам  (уж не помню, по каким), как вдруг увидел белобрысого Янэка, который, видимо, заметил меня еще до того, как заметил его я. Хотя, не исключено, что мы заметили друг друга одновременно. Наши юные, взаимоненавидящие взгляды встретились, и Янэк незамедлительно стал поносить меня, уподобляя не только мужским, но и женским половым органам. Положение мое усугубляло то, что Янэк стоял в своем безопасном дворе. Если бы я очень быстро бросился к нему, то пока перелез бы через забор, у него оставался запас времени не только убежать, но до этого еще и несколько раз плюнуть в меня через сетку. Калитка же, увы, находилась на приличном расстоянии. И я, как назло (детское безрассудство!), не прихватил с собой верной рогатки. Рассчитывая на затмение злостью его ума, я стал его отвлекать не более мягкими эпитетами, одновременно осторожно передвигаясь к калитке. Но ум моего светловолосого оппонента, к сожалению, не затемнился до такой степени, чтобы он не мог разгадать моих хитрых намерений. Прозорливый мальчик стал предусмотрительно отходить к спасительной веранде. Мое юное сердце начало уже вкушать горечь неизлитой мести, но тут я вдруг наступил на неустойчиво лежащую фанерку... Фанерка покачивалась под ногой. Под ней было что-то твердое. И я, не прерывая потока взаимопоношений, как бы случайно сдвинул ее ногой с того, что под ней было. А был под ней чудесной остроты и величины природный черный кремень (как раз такой, какими древние балты укрепляли свои доисторические орудия труда и убийства). О, этот камушек года и столетья дожидался моей руки! Я его тут же поднял и, очень хорошо помню, подумал: «Ну, попаду - так попаду! » Конечно, у меня не было полной уверенности в том, что удастся попасть точно в голову. Попадание же в туловище или в одну из конечностей растущего организма моего недруга меня никак не могло удовлетворить - майка и штаны обязательно смягчили бы удар). Признаюсь еще - и это меня в какой-то мере оправдывает - попастъ именно в голову я хотел, но не очень. Мой детский ум предупреждал меня - за такое может и что-нибудь быть... Словом, положившись на судьбу, я незамедлительно метнул то, что метнуть собирался. Мой снарядик почти мгновенно достиг цели. ... Янэк не плакал. Это был не плач, а животный рев, перешедший в истерический сип после того, как ручейки крови легко и быстро преодолели недолгий путь от его лба до рта. И очень скоро лицо его приняло абсолютно алый цвет, только носик выступал белой полоской. Страх помешал мне в полной мере насладиться столь необычным цветом искаженной физиономии Янэка... Я был вынужден покинуть место нашего уличного ристалища.
По дороге к дому я внезапно постиг нецелесообразность моего появления в родных пенатах. Я направился к Оле. Оля жила через несколько домов дальше, и питала ко мне (тогда уже я это очень хорошо понимал) привязанность материнского типа. Она была старше меня лет на пять, (мать однажды мне рассказала, что когда-то, еще чуть ли не в дни моего младенчества, застала ее склоненной над моей кроватью, занятой выковыриванием из моего кашляющего рта шоколадных конфет, которые, пo-видимому, я уже тогда любил, и которыми она, в порыве восторженных чувств, набила до отказа мой рот).
... По приходе, у меня с ней состоялся приблизительно такой диалог (попытаюсь воссоздать его по паутине нечетких узоров давно минувшего):
... - Привет, Оля!
- Привет, Виталик!.. В гости пришел?
- Да-а...
- Давно не приходил.
- Да-а... А что ты, Оля, де-елаешь?..
- Я-я... (клянусь, не помню, что она там делала)
- А я ничего не делаю. К тебе пришел...
- Правильно. А идем... (куда-то там)
- Идем... - согласился я
- Ну идем!
- Идем, идем. И я иду...
- Виталик!
- Что?
- Почему ты такой?
- Какой?
- Ну-у, очень такой...
- Какой? Никакой я не «такой». Обычный я.
- Како-ой?!
- Обычный...
- А ну быстро рассказывай, что ты сделал! (девочка, видно, уже знала, что я очень умею что-нибудь сделать)
- Ничего я не сделал...
... В итоге я стал интригующе упрашивать ее:
- Только обещай, что никому не расскажешь?..
- А то что?
- Но ты пообещай сначала.
- А ты расскажи сначала!
- А ты клянешься? Своей мамой клянешься, что не расскажешь?
- А что не расскажу?
- Не расскажешь то, что расскажу тебе я.
- Это смотря ещё, что. Если расскажешь что-то плохое, то могу и рассказать…
... Точно не помню, но не думаю, что мне тогда удалось вырвать у нее клятву. Вынудив меня во всем сознаться, она беспощадно прогнала меня домой.
По пути к неизбежному я заметил явно дурные предзнаменования. Пустая бутылка из-под вина «Oboliu», валявшаяся в усохших придорожных кустах, злым солнечным зайцем блеснула мне в глаза. Соседка тетя Геня, мимо которой я прошел тихой сапой, забивала столбики на цветочных клумбах. Стук обуха опускаемого топорика показался мне на редкость жестоким. Во дворе нашего дома я увидел мирно лежащего Шарика. Но миска, обычно лежащая у его будки с водой, была немилосердно перевернута и запорошена песком. Я сразу догадался - приходили, и дома уже обо всем знают. Я представил, как наш верный пёсик, вставая на дыбы от неотпускающей его цепи, захлебывался в лае, как он остро чувствовал кровь, впитанную белоснежными бинтами проводимого мимо мальчика. Его приводили, чтобы показать, что я с ним сделал.
Не успел я переступить порог дома, как моя прабабка, вечно полусидевшая в своем допотопном диване, многозначительно сказала: «Виталик, Вита-алик! » Мне, признаться, трудно было посмотреть ей в глаза. Моя прабабка, между прочим, долгие годы нешутя верила, что я, по примеру ее родного брата-ксендза обручусь вечным браком с «лучшей среди жен». Братец ее, с приходом советской власти, предусмотрительно эмигрировал в Польшу. Хорошо помню, как он, навестивший нас уже в годы перестройки, к вечеру, грузно храпел в кресле, а бабуля расстегивала его гигантские сандалии. «Ну и ксендз! - думал тогда я. - Разуться сам не может! Или у них там, в Польше, все такие?.. ». В этом она, очевидно, видела лестный знак неизбежного возрождения католичества «w naszem kraju». Ксендз-брат должен был перевоплотиться в ксендза-правнука. Правнук, надо сказать, с ранних лет наизусть помнил польские молитвы. Позже, однако, окончательно убедившись в скверности моего характера, она вынуждена была распрощаться с этой задумкой. Но профессия органиста ей казалась вполне возможной альтернативой. Музыкальное дело на тот момент меня больше привлекало, чем утомительные чтения у аналоя. Хотя бы потому, что органист (мне так долгое время казалось) располагает правом, которого лишен ксендз, а именно правом на своевольные отлучки и прогулки по улице. Ксендзу - опирался я на собственные наблюдения - нельзя выйти за пределы храма. Каждый раз, проходя мимо нашего темно-желтого костела в Рудаминай, я серьезно думал: «Где-то там сейчас ксендз сидит... Ходит, наверно, не спеша свечки свои зажигает». Быть органистом казалось даже приятным - в недолгих перерывах непосредственного исполнения можно было спокойно пожирать разноцветные пряники, которыми по божьим праздникам старухи торговали у ворот. Мечты мои этим не ограничивались. Порой я воображал, как во время службы ксендз приостанавливает свои экзальтированные чтения и замирает в ожидании подтверждающей музыки. Органист - я. Но я не спешу. Пауза затягивается. Проносится недовольный ропот, нарастает. Стульчик у инструмента пуст. Раздается уже высокомерный свист прихожан... И только тут я - непременно в сутане из тяжелого черного шелка - выхожу на церковные подмостки. После успокаивающих пассов, направленных в толпу, мои кисти опускаются на клавиши. Раздается всеумиротворяющяя музыка... Представляю, сколь горьким было разочарование моей старушки-наставницы, когда я, уже дав клятву пионеров в Музее Революции, летом, по приезде из города, бодро сказал ей:
- Бога нет!
- Czemu tak muwisz?
- Человек произошел от обезьяны!
... Так вот, я пришел домой - и мне совсем не влетело. Меня пожурили, но не более того. Причины столь легких мер канули в небытье. Не исключено, что моё оправдательное слово было построено на довольно-таки правдоподобной лжи. Но, не забывая коварство Янэка, с которым я, еще задолго до того дня, имел неприятность столкнуться, ложь та, наверняка, легко далась мне. ... Я вспомнил, как мы играли «в сифу» на дачных стройках («сифа» - это некая весьма неэстетичная игра, смысл которой заключен в том, чтобы догнать и попасть особо грязным и неприятным предметом - найденной тряпкой, ботинком и т. д. в разбегавшихся игроков. В тот раз, помнится, «сифой» был крот, отобранный у задушившей его кошки. Я убегал, как и все, но по неосторожности застрял между холодных панелей построек городских взяточников. Предприняв несколько лихорадочных усилий, я понял, что застрял основательно. Над головой, в проеме между захвативших меня стен, виднелись ползущие по небу тучи... Когда на меня посыпались камешки, я увидел там голову Янэка. Он, осмотревшись по сторонам, быстро спустился на землю. И подойдя к проёму, молчаливо уставился мне в глаза. Я понял, что он ждет, когда я закричу или попрошу его о помощи. Я смотрел на него и упорно молчал. Было заметно, что он о чем-то думает, поглядывая вверх. Не трудно было догадаться, что он стоит перед выбором - вывести на меня «сифу», чтобы мне на голову сбросили дохлого крота, или просто тихо уйти и увести всех остальных. Второе ему показалось более заманчивым. Но перед тем как уйти, он подошел вплотную к проёму, явно намереваясь до меня доплюнуть. Однако я не стал ждать и сыпанул в него густой гравенкой, которую мне удалось загрести носком ступни - благо, мои ноги располагали некоторой свободой. Он отскочил, выглянул снова и тихо пропал. ... В полной мере ощутив своё одиночество, я все же вознамерился терпеливо дождаться вечера - поры, когда меня начнут искать и найдут. Но терпение мое очень быстро самоисчерпалось, и я опять начал бесполезно дергаться. Вскоре, а быть может, и не очень вскоре, на меня опять посыпалась пыль и мелкие камешки. Я посмотрел вверх и увидел сильно потемневшее небо. Поднимался ветер. Первые редкие капли дождя заставили меня уныло утихомириться. Дождь, к моему несчастью, оказался проливным и с грозою. Нельзя сказать, чтобы в свои детские годы я боялся гроз, но в тот раз она мне показалась чудовищной. Дуло, гремело и вспыхивало. Грязные ручейки бежали за шиворот. Промокнув, я начал стучать зубами и, признаюсь, готов был разреветься. Но мысли о том, что свидетель моего гадкого положения сидит дома и с тайной сладостью думает обо мне, вызывали такую злость, что в ней тонули все мои слёзы. Я опять начал вырываться. Это был танец взбесившегося Монте Кристо. И удалось! С ободранной спиной и с не менее ободранным детским пузом, заполненным недозревшими садовыми плодами, я вырвался на волю. Дабы приумножить скопившуюся злость, я шел, выбирая путем своим самые грязные слякотные места. Домашним, конечно, ни слова правды - не хотелось расплескивать мерно бурлящее чувство мести.
... И уже в день головоразбития, не снимая с себя маски скорбного раскаяния, я глядел через окно на оттопыренный зад тёти Гени, не прекращавшей забивать свои идиотские столбики. Я с удовольствием вспоминал о Янэке.