Fata morgana

Шипя и пыхтя, поезд мчался вдаль, укутываясь в дымчатый шлейф, как надушенная светская дама. Он уверенно направлялся к своей конечной цели, грохоча по нескончаемым рельсам, убаюкивая пассажиров.
Галина Владимировна сидела у открытого окна купе, разложив перед собой на столе груду пожелтевших листов. Колыхалась на ветерке стопка под названием “Дело”, вокруг нее лихорадочно разбросались многочисленные исковые заявления, жалобы, письма благодарности от заключенных, наброски адвокатских речей, завещания, протоколы и прочие примеры юридических бумаг со смутными названиями. Маленькие, с короткими розовыми ногтями, руки держали заветное письмо. Для кого-то это был бы исписанный лист бумаги; для нее – смысл существования, так давно мелькающий на горизонте жизни, так долго вынашиваемый в сердце. Смуглое, лучезарное от морщинок лицо Галины Владимировны все утонуло в этом письме, растворилось, стушевалось… Задумчивые серые глаза в который раз подпрыгнули на словах “люблю” и “навсегда”, и в который раз понеслись дальше по ровной водной глади строчек.
Был жаркий июльский день, двенадцатое число. Как странно, единица в сопровождении двойки – великое соседство. Как будто кто – то передумал оставлять скромный колышек наедине с самим собой, и пририсовал рядом магическое 2. Нет больше одиночества, нет безразличия (две птицы пролетели мимо открытого окна поезда, разрезали теплое воздушное полотно и скрылись). Нет больше угрюмой, холодной, темной комнатки, с маленькой кроватью в углу (на поле, свив свои ветви, царственно стояли два дуба-великана). Душно. Прозрачные облака отражаются миражами на пыль земли. Деревья в своих сухих ситцевых платьях янтарно - старческого цвета угрюмо пялятся на щербатое вялое солнце. Его соленые лучи с треском просверливают зыбкий воздух, рисуя искривленные тени на столике,  испещренном листами. Окно открыто, и лучи лениво просачиваются внутрь и оставляют на память о своем нелепом существовании колючие поцелуи, мгновенно испаряющиеся вникуда. Все вокруг живо, все кружится в медовом вальсе, все меняет свои очертания в слащаво – цветном, вязком веществе воздуха. А  что будет, когда солнце устанет колоть собой пространство? Когда оно медленно, в плавном движении неподвижности, скроет свое тело за темной ниткой? Тогда постепенно, капля за каплей, рассосется густота, и глазастая спасительница – ночь погладит своей шелковой рукой бархатную мордочку земного шара.
Галина Владимировна поспешно оглядела свой костюм: строгий, истертый годами синий пиджак, еще более обветшалые брюки, маленькая золотая брошь, подмигивающая солнцу. ”В Сорок три года у некоторых еще есть шанс не выглядеть на шестьдесять, но мне это не грозит” -  подумала она и поправила сбившиеся от ветра темные, коротко остриженные волосы. Она была неправа. Лицо ее, по – детски доверчивое, доброе, приятно мерцало загаром. Серые глаза смотрели проницательно, умно, они обнимали своего собеседника, ухаживали за ним, угощали, а потом желали счастливого пути. Она была небольшого роста, худенькая, складная, одаренная женской хрупкостью.
Галина Владимировна служила в маленькой тесной конторе города Г. Конторка эта находилась в здании городской гостиницы, в дальнем углу последнего этажа. Обшарпанная дверь вела в довольно темную комнатку, в которой было окно с мутными стеклами, два видавших виды стола, два не более выдающихся стула, кусок зеркала на желтой стене и узкий мрачный шкаф с вечно скрипящей дверцей. Здесь, в этих четырех стенах безнадежно – желтого цвета, прошли двадцать лет жизни Галины Владимировны. Двадцать лет выслушивания чужих жалоб, обид, обвинений, исповедей, без единой возможности сказать хоть слово о себе, - о своей одинокой квартирке с плачущими по ночам полами; о прожекторе, светящем в окно, и каждый вечер мешающем уснуть; о своем коте Борисе, который умел ходить на задних лапах и кувыркаться по команде. Двадцать лет, заключенных в бетонный куб, двадцать лет мятной тишины, обвивающей сердце холодными лентами...
Но сегодня, двенадцатого июля, она едет на свидание с человеком, который в первый раз произнес слово “люблю” искренне, по – настоящему и только для неё; который своей прохладной, тонкой рукой выводит ее адрес на конвертах два раза в неделю, который не оглядывает ее ветхий костюм, спотыкаясь взгядом о брошку. Как странно... Как невозможно... Жизнь приготовила сюрприз, подарок, дар...
Жизнь... Она порой выпячивается, ходит ходуном, извивается, как змея, пытающаяся вылезти из своей чешуйчатой шкуры. Она бъет нас молотом, обдает ледяной водой, таскает за волосы по полу, втаптывает в пыль. Она ядовита, горюча, врывчата, неумолима. Соленая, как морская вода, изъедает, иссушает. Такой маленький человечек так жалко смотрится в ее челюстях. Такой гнусный, фальшивый, пластмассовый... Он и заслуживает такой гадкой жизни, такой безжалостной и циничной. Всю жизнь эту человек ждет счастья, и никогда его не дожидается, потому что оно – иллюзия, выдумка, миф. Счастье... Это слово без смысла. Ну какое оно? Ну кто его видел? Ну кто с ним знаком? Счастье, счастье... Не больше, чем мыльный пузырь, - как будто есть, но как будто и нет, - прозрачный, слабый, хрупкий... Стоит только дунуть – и все это ''великое счастье'' разлетится в пыль. Великолепно. И вот ходим – бродим по земле мы, – жалкие человечки, и ищем мыльные пузыри. Вечно в поисках, вечно в надеждах... Глупые, унылые, заплесневелые. А в это время жизнь крутит нас в своей мясорубке, поочередно добавляя соль и перец... Вот какая она, с ней надо быть начеку, только расслабишься – получишь удар в спину. Но будь что будет! Уже неважно, цветок сорван, запретный плод откушен. Галина Владимировна закрыла окно и принялась складывать бумаги в тяжелый кожаный портфель.
Поезд остановился на конечной станции. Галина Владимировна вышла, вдохнула тяжелый дымный воздух промышленного города. Огляделась, решилась, отправилась в путь. Засмеялось солнце, запрыгало, - такое летнее, блестящее, почти белое. Как много было в этом солнце – и вера, и надежда, и любовь; и все они кружились в хороводе, взявшись за руки, улыбаясь, моргая наивно часто. Лучики целовали, лучики сползали по витринам, фонарям, тротуару, стекали, как легкое расплавленное золото и скапливались в большие плоские лужи. Ветерок злился, пытался перебить солнце, отчаянно старался сделать строгий и серьзный вид и дунуть хорошенько, так, чтобы заставить себя уважать. Но все, что у него получалось, были короткие шажки – порывы, мягкие и теплые наощупь. И бсе было так красиво, так фантастически – приятно, даже ржавая решетка казалась живой изгородью, поросшей пуховым мхом. Шум превратился в музыку, смог превратился в шелк, толкающиеся прохожие – в пролетающие мимо кометы. И, вот, она идет под звуки незнакомой мелодии, маленькая, ничем не приметная, с галактикой, танцующей в сердце. Никто об этом даже не догадывается, никто и не может догадаться. Все спешат, каждый пожизненно затянут в  болото собственной жизни. Все бегут, все топчутся, размениваются на мелкие монеты, кружатся как заблудшие бабочки  в водовороте рутинних забот. И это неважно. Ничто не имеет значения, кроме темно – влажного серого здания, виднеющегося впереди, - здания тюрьмы.
Двадцать лет службы научили Галину Владимировну скрывать глухое биение сердца, нервный румянец и дрожь в руках от пытливих глаз. Она быстро миновала все посты, все досмотры, и с заикающимся сердцем вошла в комнату свиданий. Это было квадратное помещение без окон, с ярко светящейся грушей, свисавшей с потолка. Посередине ютился продолговатый стол, по бокам – два стула. Галина Владимировна присела на один из них, лицом к двери, суетливо достала из портфеля какие-то ей одной понятные листы. Сложила их в аккуратную стопку и стала ждать. Взглянула на часы, висящие над дверью. Переложила листы в обратном порядке. Скрестила руки на груди. Спрятала их под стол. Поправила прическу.
Дверь открылась. Секундная потеря зрения. В дверях появилась высокая тонкая  фигура, фигура сделала шаг вперед, и сердце Галины Владимировны чуть не захлебнулось. Да, это, несомненно, он. Все те же милые, прохладные черты. Светлые влосы, почти прозрачные; тонкие, плотно сжатые губы; прямой узкий нос. И на фоне светло – мраморного лица - огромные черные глаза, мерцающие, жгучие, неземные...
- Я вытребовала два часа, - сказала Галина Владимировна.
- Сто двадцать минут рая в аду, - был ответ.
Время выдохнуло, взмахнуло лыжными палками, рвануло, и помчалось с горы, пытаясь обогнать само себя. А в маленькой квадратной комнате две пары немигающих глаз упивались друг другом, две пары горячих рук перебирали пальцы, словно боясь потерять заблудившийся в страсти мизинец. Влажный шепот, сухие жаркие прикосновения разорвали марлю реальности, и не осталось ничего – ни прошлого, ни будущего, ни надзирателя у двери.
Уверенной походкой, с еле различимым налетом неуверенности в глазах, Галина Владимировна вышла из здания тюрьмы. Здесь все было по – прежнему, широкая дорога рассекала дома, по ней с шумным шуршанием катились автомобильные шины, люди все так же спешили по своим делам. Стало невыносимо жарко, Галина Владимировна скинула пиджак и повесила его на локоть левой руки. Она осталась в одной блузке. Поезд отбывает только через час, значит времени еще более чем достаточно. Надо бы купить свежий номер газеты и посидеть в тени клокочущих лип...
Галина Владимировна устроилась на зеленой скамейке возле вокзала, достала газету, развернула ее, скатерть – самобранку, на последней странице (там печатали стихи молодых начинающих поэтов). В глаза бросилось название ''Хочу стать твоим солнцем''. Она начала читать:

Моя любовь – холодный блеск металла,
Удар, мгновенье, выкрик, поцелуй.
Ее так много! (Так ничтожно мало) …
Ревнуешь? Нет, не надо, не ревнуй.

Я так люблю! – Сошли с ума планеты.
Я так люблю! – Крушатся города.
Я так люблю! – Тебе не надо света,
Ведь я твой свет, - сгораю от стыда.

Прости за то, что я не сплю спокойно,
Прости, что не даю спокойно спать.
Все так запутанно, так странно, невозможно...
Спасибо трижды, - я могу летать!

И мне не надо роз, вина и ночи,
Не надо утром твоего тепла,
Не надо смелости и робости порочной...
(Зачем я лгу? Ну как же я могла).

Ведь я люблю! – Стираются границы.
Ведь я люблю! – Дожди в пустыне льют.
Смотри, - кругом одни чужие лица,
Их кто – то ждет. Ну а меня где ждут?

Целует стрелка числа циферблата,
Земля меняет зелень на снега.
Мы мчимся, мы спешим, летим куда – то,
А мне лишь надо слышать твое ''да''...

Ведь ты – моя любовь, мое творенье,
Мой сон, и солнце, и моя мечта.
Быть может, лишь мое воображенье,
Быть может, прошлое, а, может быть – судьба.

Глаза в задумчивости остановились на воробье, шустро подбирающем крошки возле скамейки. Сколько разнообразных чувств переплелось в этом стихотворении, сколько робких попыток обнять все сразу, непременно сразу, потому что все это жизненно важно, необходимо... Здесь и пульс любви, здесь и время, несущееся в пропасть (от меня убегает стрелка моих часов), здесь и соленоватое чувство одиночества... Как часто амурами летали похожие мысли... Как часто Галина Владимировна думала, что любовь не обошла ее стороной, что она еще нагрянет, обрушится каскадом разноцветных чувств, поднимет на крыльях вдохновения. Самое главное не ошибиться, не поддаться пошлому влиянию пьяных праздников и перегарных ртов. Надо ждать, ждать и надеяться, и быть готовой, когда это придет.
Газета пестрела сотнями заголовков: ''Покушение на жизнь президента Америки'', ''Забастовка водителей общественного транспорта В Лондоне'', ''Сегодня, 12 июля''... Сегодня... Се... с... И вихрь свежей памяти закружил по спирали, против часовой стрелки, зигзагами... Строгие, нежные губы; глубокие, бездонные, бесконечные глаза, - в них тонешь, ими насыщаешься. Они гипнотизируют, завораживают, охмеляют. Ангельское проклятие, бесовское благословение... Галина Владимировна очнулась. Господи, поезд отправляется через пятнадцать минут.
Сидя в купе, Галине Владимировне вдруг захотелось ущипнуть себя (наивная детская привычка). Не сон ли это? Все слишком хорошо, слишком гладко, слишком счастливо – так не бывает. Но солнце по реальному напекает руку, мазутно-чебуречный ветерок колышет волосы, и вокзальный шум слишком громок, слишком реален. Выхода нет, остается только смириться со всем: с чудом, с первой любовью, с добротой вселенной. Довольно много, это трудно пережить, надо бы отдохнуть. Серые глаза с лучиками по краям начали медленно закрываться, веки сползли, чтобы позволить воображению перескочить два месяца будущей разлуки.
Было теплое, по-осеннему звенящее воскресенье. Галина Владимировна выглянула в окно кухни. Деревья во дворе стояли пушистые, осыпанные крупной золотой пылью. Облака в спешке проносились по небу, словно в погоне за ускользающим солнцем. Галина Владимировна топала у плиты напевая, Борис преданно терся у ног. Ее лицо изменилось – над ним поработлаи великие скульпторы, слетела застывшая маска отчуждения. В нем отражалось счастье, об этом кричал каждый лучик морщинки, об этом говорили глаза – так ясно, как если бы писали черным по белому. “If you go away оn this summer day, then you might as well take the sun away, all the birds that flew in the summer sky, when our love was new and our hearts were high, when the day was young, and the night was long, and the moon stood still, for the night bird's sang.  If you go away…Ne me quitte pas…” – по радио играла модная песня. Мясо пригорело. Какая же я растяпа! Звонок. ''Алло. Да, это я. Да, все правильно, я его адвокат... Как?... Но как?... Да, извините, не буду вас задерживать, до свидания''.
В мозгу ударило глухим молотом. Трехмерное измерение сплющилось. Рак желудка сильно прогрессировал, врачи били бессильны. Худоба, бледность, темные круги под глазами, как же она не заметила?! Почему он сам не сказал? Хотел дать первый и последний шанс женщине? Надеялся на удачу, на добрую судьбу? Тупик. Что делать? Как? Галина Владимировна посмотрелась в зеркало. Из него выпрыгнули сумасшедшие бесовские молнии, отразились в глазах и снова скрылись в холоде стекла. Радужный, лучезарный, животворящий мираж счастья рассыпался тысячами песчинок. Галина Владимировна подошла к окну – сквозь серую вуаль на нее одиноко поглядывали лысые ветви озябших деревьев. Она постояла пять минут, наблюдая за меняющимися слайдами улицы, затем пошла в ванную и открыла кран.