Братишка

Мне уже было пятнадцать, когда в доме появился мой младший брат Мишка. Я тогда жил с матерью и отчимом, о мире судил по книжкам и всех дичился. Помню, как приехали за матерью и увезли: такая бело-красная машина. Несколько дней мы прожили вдвоём с отчимом; я изо всех сил прятался по углам, но он всё равно меня находил и отправлял подметать пол, мыть посуду или готовить. Отчим много работал, приходил домой усталым и дома уже ничего не делал; всё делала мать, но вот её не было, и всё делал я. А я был ленив и отчима не любил, потому от работы норовил увильнуть; и мы, конечно, ссорились. Отчим никогда не повышал голоса и никогда меня не бил (била мать), но я всё равно его ненавидел, а матери прощал. Он некрасивый был, низкий, похожий на какого-то сантехника, хотя и бухгалтер. А мать была красивая. Ей шло даже то, как она курила; и сам я не курил уже потому, что так здорово, как у неё, у меня всё равно не получилось бы, я был совсем не такой красивый; иногда я смотрел в зеркало и со страхом думал, что похож на отчима больше, чем на неё.

Мать вернулась уже с Мишкой. Такой крошечный, кукольный. Чуть надави - треснет. Сначала я его побаивался и даже близко не подходил (мать очень смеялась). Потом ничего, привык. Присматривал за ним, вывозил на прогулку, качал на руках; а когда никто не видел, ещё и колыбельную мурлыкал.
   

Прошло шесть лет. Отчим уже не живёт с нами, а мать почти не бывает дома; я давно уже сам и стираю, и готовлю, и полы мою. Кормлю братишку. А он всё растёт, и весь в мать.

Братишка, что задали сегодня?

-Зада-а-ачу.

Рисовать ничего?

-Рисовать ничего, - кивает.

Хорошо. Помнишь, ты обещал рисовать только при мне?

-Помню...

Я всегда думал, что я странный. Ошибался, конечно; такой же, как все. А вот Мишка особенный.

Я обнаружил это случайно.


Мишка, как и все дети, любит рисовать.

-Дуб во дворе жуткий, - заявляет он.

Почему жуткий?

-Чёрный как червяк.

Но ведь черви не чёрные.

-Когда в земле - чёрные, - упрямится братишка.

Что ж, хорошо. А каким должен быть дуб?

-Ну-у-у... - задумался. И вдруг обрадовался: -Золотым!

Такой странный дуб. Даже представить трудно.

-Но это же так просто! И так хорошо! Я тебе нарисую.

И вот он уже лежит на ковре, сосредоточенно рисует. Карандашики.

-Смотри! Красиво.

Да, действительно. Такой дуб гораздо лучше.

-Сделай ча-а-а-ю, - а сам сияет. Доволен.

Не вопрос, братишка. Ухожу на кухню. Наливаю в чайник воду, ставлю его на плиту, зажигаю на плите огонёк. Всё такое привычное... И делается будто само, без тебя, точно сам ты только затем и приходишь, чтобы посмотреть.

Дуб в окне. Всё дело в дубе. Я думал о нём и, поставив чайник, посмотрел на него.

Он  н а  с а м о м  д е л е  стал золотым.

И уже обступили его люди, трогают и галдят, ничего не понимают. Потом, конечно, его спилили и увезли куда-то; не то изучать, не то просто подальше, чтобы жить было спокойнее.
   

Я взял с Мишки слово, что он будет рисовать осторожно и только с моего ведома. Но он был хороший и рисовал только хорошее. Нарисовал погибшего под колёсами котёнка живым. Нарисовал засыхавшие от долгого зноя цветы зелёными и бодрыми. Нарисовал вишнёвое дерево у нас под окном. Мне не нужно было ни останавливать его, ни поправлять.
   

У матери дорогие вечерние платья. Она теперь богатая. Говорит, надо прислугу нанять.


Стихи я написал только однажды. Это было, когда я в первый раз пришёл домой пьяным. Совсем, до дурноты пьяным. И ещё я очень устал тогда. Потому всё болело: голову точно обжигали изнутри с полдюжины запаленных спичечных головок, в глазах кололо, сердце колотилось, печень с желудком ныли. Мать подняла шум, даже за волосы оттаскала; только пьяному что. Наконец я остался в комнате один. Очень больно и вроде бы засыпаешь. Но отчего-то я не заснул, а сдуру достал тетрадку и стал стихи записывать. Хмеля в голове не было уже никакого, все поступки свободные, только движения неаккуратные очень. Не хмель диктовал, я сам писал. Долго писал. Сначала так, потом так, и исправлял долго. Плохо было и больно было, а я всё писал. Закончил и спать лёг, а уже утром проснулся и перечитал. Стихи получились совсем хорошие, а не какие обычно пишут. Порадовался и спрятал тетрадку. Кому покажешь?


Не поступил я ни в какой университет. Да и не поступал. Ничего не выбрал и даже документов подавать не стал. Мать, конечно, выбранила. Но потом сказала: ничего, работать пойдёшь.
Наверное, пойду. Только куда?
Кем?
И - зачем?..


Встречался со Светланой. У неё светлые волосы, совсем солнечные. Она всегда куда-то спешит. У неё есть такое движение, которого она сама не замечает: упрётся локтём в столик, и рука чуть покачивается, будто сама по себе живая.

-С тобой ужасно скучно, - сказала Светлана.

Она умная, добрая, красивая, я её очень люблю. Я встречал разных девушек; из них она одна понимала, кто я такой. Я был ей симпатичен. Потому она никогда ни в чём не пыталась меня обмануть.

-Ты всегда только спрашиваешь и слушаешь, а потом ещё смотришь, смотришь... У тебя очень неприятный взгляд, - сказала Светлана.

Я ей писал письма. Я не умею писать письма. Я ей дарил цветы. Неуклюже. Я хотел знать про неё всё: не только какой её любимый цвет, но и что она ела на завтрак, и какой вид у неё из окна, и что она думает о крестовых походах...

-Найди себе девушку, - сказала Светлана. -Другую.

Я говорил только то, что думал, и я говорил всё, что думал. Я писал, что обычно пишут. И: что она мне нужна. Я писал про семью. Про детей. Писал: найду работу.

Словом, наше знакомство не продлилось и полугода.

   
Что за имя „Николай“? Чем я виноват? Почему меня так назвали?


Я вошёл в комнату; Мишка читал „Тома Сойера“. Что он там понимал, интересно?

Братишка, а ты можешь нарисовать для меня одну вещь?

-Могу... - удивлённая радость. -А что нарисовать?

Нарисуй меня.

-Тебя?

Нарисуй меня, чтобы я спал. Только не тем сном, когда чуть зашумит за окном и уже просыпаешься обратно, и не тем, когда вот-вот войдёт мама и разбудит собираться в школу; нарисуй меня, чтобы я спал сном, побеждающим будильник, сном без времени. Нарисуй меня, чтобы я спал тем сном, когда никто не разбудит. Нарисуй кругом цветы, траву и стенку зарослей потолще, чтобы никто не мешал. Сделаешь, братишка?

-Я нарисую... - и смотрит на меня застенчиво и нежно.


Я чищу зубы. Слева направо, медленно. Сначала верхние, потом нижние. Зуб за зубом. Сплюнул, прополоскал рот. Добродушно оскалился в зеркало: белые, белые зубы. Принял тёплый душ. В голове какая-то мелодия - не то Бах, не то Бетховен, не то так, сам выдумал. Такая чудесная музыка, а я даже нот почти не знаю. Щёлк-щёлк: подстриг ногти. На руках. На ногах. Переоделся в свежее и затопал босиком по коридору. Выключил в коридоре свет, вошёл в комнату. Прикрыл дверь, разделся, лёг...

-Спокойной ночи, Старший.

Спокойной, братишка.

Я смотрю на его детский затылок. Мишка старательно рисует. Закрываю глаза. Мир тихо, на цыпочках уходит из комнаты, и остаётся только скрип карандашей в руках моего братишки.

Мне хорошо.