Пэдро (новелла из книги «Барак усиленного режима»)

Перевод с литовского — Neilas Dainius Babonas (2016)
Оригинальное название - „Pedro“


    Не было ни одного лагерного барака, в котором не пел бы Пэдро. Его ждали все — как слепые света. Одних он посещал раз в месяц, других — раз в квартал. В лагере — свыше трёх тысяч заключенных, более тридцати бараков. Не трудно подсчитать, что ежедневно выступая в какой-нибудь бригаде, обойти всех не хватало и двух месяцев.
    Бараки  —  двухконечные, низкие, мокрые, воздух густой, тухлый. Это не церковь, не концертный зал, так что о такой важной  для певца вещи, как акустика — можно и промолчать. Хотя Педро услужчивый и доброжелательный, но не железный, голосовые связки — не стальные. После нескольких минут лоб покрывается росой, после песни-другой лицо начинает блестеть от пота, а зрители знают только одно слово:
— Бис! Бис! Бис!
  Тем не менее, две бригады в лагере «привилегированные»: каждую субботу
певца ждали  мужики Айвазова, а по воскресеньям, во второй половине дня — мы.
  Ходить как нормальный человек Педро не умел. И не прилoгал к этому усилий. Можно винить только его южный, необузданный, неукротимый  характер — в барак влетает как шаровая молния, ещё из-за печки звучал знакомый мелодичный тенор:
— Вивa Литуания! Вивa Эспания!
Мы отвечали тем самым, только, из уважения  к нему, переставив порядок слов:
— Вивa Эспания! Вивa Литуания!
  И сразу же из вечных потёмков выскакивает его импозантная фигура с широко улыбающимся смуглым лицом. Размахивая ослепительно белой, длинными наушниками шапкой  — подарком местного коми или ненца — Пэдро словно стрекоза скачет между скрещенными ногами.
  Знакомых и друзей — пруд пруди! Одного обнимает, другому по плечу хлопает, третьему что-то на ушко шепчет. Из каждого движения его рук, встряхивания головы, пронзительного взгляда, содрогания губ, блеска чёрных кудрей, даже от родинки, размером с пуговицей рубашки, на щеке веет внеземной теплотой. Она заполняет наши груди, отрывает от пола, от нар вместе с улыбками, хихиканьем, искренним смехом — как кипящий суп в кастрюле бурлит барак. Все утихают, когда Пэдро встаёт у печи и запрокидывает голову назад, засунув руки  в карманы перешитого бушлата.
  Кстати, надо заметить, что одежду лагеря Педро переделывал сам. Где укорачивал, где суживал, перешивал пуговицы. Перед зимой на бушлате пристёгивал меховой воротник, на карманы — заслонки. Валенки всегда надевал новые: костылянша Зоя — баба нормальная, не какой-то вялый картофель, не симпатизировать завидному смышлёному каталонцу ей не позволяло чувствительное славянское сердце. А когда Пэдро наматывал на шею белый шарф и надевал пёстрые варежки, выглядел прямо-таки арогантно — настоящий аристократ лагеря!
  Малюсенькая сценка — шкуркой бурундучка накроешь. Ели две ноги поставишь: нету больше места, поскольку вокруг — публика. Программа Пэдро — двух частей. Первую составляет песни, серенады, романсы, арии из опер и оперетт. Вторую — выразительные и образные рассказы за столом угощений: литовской колбасы, копченой ветчины, сушёных кусочков сыра и пропитанных жиром сухарях печённого на аире хлеба с чаем.
  Пэдро рассказчик ни на кончик мизинца не уступал Пэдро певцу. Слушаем навострив уши, утихшие, сидя комочком, как снегири в метель. Игриво жестикулируя руками, гласит он о сложной, бурной, полной противоречий и опасности, малых радостей и роковых заблуждений жизни, об удивительных неповторимых Испанских землях, с которых однажды он поднялся в небо и повернул рукоять штурвала Восточным курсом... И не один!
  Испания кое кому — terra incognita, но нам, литовцам, — гимназистам, студентам, интеллигентам — пришлось бы умереть со стыда, если б стёр кто-нибудь с памяти имена Коллумба, Сэрвантэсса, Мериме. Разве возможно забыть рыцаря печального образа Дон Кихота и его оруженосца Санчу Пансу? Простой крестьянин, оказывается, был не робкого десятка — губернатором даже стал. Его практичные и неожиданные решения — просто соломонские! Разве не его пример вдохновил советских «мыслителей» народа утверждать, что страной могут управлять кто попало — уборщицы, кузнецы и... Дерьмовозы? Многие слыхали и о знаменитых бычьих поединках, матадорах, гражданскую войну и третьего фашиста — Франка. Так воскресенье за  воскресеньем, образ за образом,  эскиз за  эскизом, словно художник, пишет картину природы своей страны Пэдро: гордо текущие реки и впечатляющие, нарядившиеся снежными шапками, горы Сера-Невады, сады цитрусовых, плантации винограда... Самое большое сокровище, по словам Пэдро, — очаровательные, гордые женщины.
- Знаете ли вы, почему так тепло в Испании? — Подняв указательный палец, шаловливо спрашивает Пэдро.
  Пытаемся отгадывать, а он хихикает, поглаживая двумя пальцами уголки губ.
- Не отгадаете... Не отгадаете... Каждая наша женщина — солнце! Миллион ходячих солнц. Ихняя страсть, горячий темперамент, обаяние и даёт исключительность Испании среди других краёв. Ах, эти женщины, женщины! Любил их всех: Дульсинею, Кармэн, Монсерат, Долорес!.. Но только троих никогда не забуду — маму, Марию и Каталину.
  Ввалившийся в барак дневальный крикнул: «Ужин! » и рассказ Пэдро про трёх возлюбленных, едва начавшись, обрывается до следующего раза.

  Первое воскресенье марта выдалось не нахальное, не свирепое, трогательно мягкое. Долгую декаду душивший мороз наконец-то выдохся, ослаб, и как  измождённый волк потянулся дальше на север, к Уральским горам, отдохнуть во рвах оползней. Воздух дался лёгкий, тепловатый, сладковатый, пропахший то ли ландышами, то ли мёдом.
  Выходя из столовой, в барак не спешим. Через каждые несколько шагов останавливаемся, разеваем рты, жаждая вдохнуть побольше глотков этого сладковатого воздуха, и прочистить им угольной пылью набитые лёгкие. Широко глядим удовлетворяя впервые за зиму нахлынувшее желание попасти глаза на робко притихшей ослепительной белизне. Будь-то раньше этого не видели.
  Пэдро зашёл в барак незаметно. Ни с кем не поздоровался, хотя некоторые были уже вернувшись. Встал на обычное место, запрокинул кудрявую голову и впился глазами в слизкий потолок. Неподвижно стоял. Как статуя.
  В бараке людей приумножалось. Втискивались шумно гудя, но, сразу заметив Пэдро, тут же закрывали рты. Многие недоумевали по поводу немножко смешной позы испанца, не привычной для нас и ему самому, всегда весёлому, будучи не в силах усидеть на одном месте. Такого серьёзного, такого собранного его никто раньше не видал. Он молчал, молчали и мы. Не трудно догадаться, что звучноголосый приятель находится сейчас далеко от разогретой печи, от провалившегося в безобразные сугробы барака, от четырёхстороннего вольера лагеря, от вонючих адской серой терриконов, от этих не имеющих ни конца, ни края снежников. Со своими мыслями кто что хочет, то и делает. Или держит плотно прикрытыми в уголке сердца, или пускает по свету полюдиться. Возвращает мельком в прошлое или посылает в будущее. Что там? Чего ожидать от этого? Такое состояние переживал каждый и не раз, но ни кто не любит, когда какой-нибудь балбес не прошенный начинает лезть в глаза, маня, хотя и не осознанно, вернуться в тошнотворное, до мозга костей надоевшее настоящее. Это все понимаем. Подавляем себя как кто умеет. Боимся кашлянуть, нечаянно сдвинуть табуретку, скрипнуть шконкой или переставить неудобно загнутую онемевшую ногу. Мешать недопустимо. Непристойно, богохульно.
    Где-то слышен рожок пастуха, посвистывает западая дудка. Подогретые солнечным теплом звуки спешат, приближаются, рассыпаются, залегают уши и вдруг утихают. Тускнеет небо, капает капли дождя, изредка, лениво падая на гравий, на мощения. По капли, по две, кучками. Потом вроде веселеет — гудит, болтает. Подскакивают пенистые струйки. Всё быстрее и  быстрее. Словно в танце: фламенко, вальс или  полька. По мостовой бодро начинают ёрзать, струиться змейки новорождённых речушек, встречаясь друг с другом падают в обнимку, на цыпочках скользят по склону и исчезают в канавах, или сливаются в лужки, пока их, наконец, склёвывают солнечные лучи, проныривающие через трещины облаков.
    Неведомо откуда прилетевшие, начинают пожужживать чернь насекомых: шмелей,
пчёл, стрекоз. Следом слетаются, чирикают разные птицы. Они кружат, порхает, словно делясь какой-то радостью, или пророчествуя что-то неладное. Взъерошив кустарники, как уходя от погони ускакивает ветерок.
    Подрагивая сверкающими на солнце листиками, одна к другой прислоняются кроны высоких деревьев. Своенравно сопя, подбросив вверх пенистые гребни волн, взбирается и взбирается на берег, скользит мокрым утромбованым песком назад, не пряча своего бессильного недовольсва, бушующее море. На горизонте серебряными коронами сверкают горы, покатывая камни, узкими каньонами бурлят реки. Взбешённые, сломя головы, грохочат водопады, во тьме теснин кто-то убитый горем безоглядно стонет: то ли души людей, то ли привидения, то ли — само время.
    Пэдро пел, как никогда до сих пор, возможно — как никогда в своей жизни. Кто знает? Быть может только он сам. Это не были  те песни или серенады, романсы или арии, которые мы слышали раньше. Вернее — долгое, бесконечное пение, изредко прерывающееся короткими передышками и паузами, словно ткань таллантливой ткачихи, сотканая из невысказанной печали, невыплаканной боли, с судьбоносными эллементами предчувствия. Оно постепенно заполнило самые удалённые закоулки наших душ. Хотя в бараке никто не понимал по-испански, мы поняли пение Пэдро. Видать, каждый по-своему, но поняли. Ни один не остался безразличным. Повисшая тишина, крепко зажмуренные глаза, безвольно разинутые рты, или до боли стиснутые зубы, окаменевшие тела — какое мощное пение Пэдро!
    Вдруг голос Пэдро подскочил вверх, стал на дыбы, как резвый скакун, надеясь пробиться сквозь потолок к бесконечному свободному пространству. Через мгновение словно где-то застрял. Задрожал в воздухе, как птичье перо, как пушинка одуванчика, упавшая и исчезнувшая в гуще травы.
    Пение угасало, как угасает последние проблески заката.
    Когда подняли глаза, Пэдро уже не было. Исчез словно душа —  тихо, незаметно, как и пришёл. Не дотронулся на сей раз ни до чего: ни до на простыне мелко нарезанных кусков колбасы, ни до пропитанных в масле, а потом на аире засушенных сухарей чёрного хлеба, хотя они, по мнению самого Пэдро, превосходят все изыски мира...

    Ужинали удручённые. Каждая ложка керзовой каши застревала в горле. В ушах ещё звенели обрывки пения Пэдро. К ночлегу готовились медлительно. Долго скрипели лежаки — воротились с боку на бок, не найдя подходящего положения. Йонукас, как всегда молчал. Священник Казимиерас гласно вздохнул:
- Он воспел историю своей жизни. Не только свою, собственную, но и своего народа, быть может — всего человечества. Она болезненная. Она трагичная. Нет, отчаянная... Дай Бог ему силы.
    Слова священника заставили призадуматься, но хлебало Свирбялиса сиюсекундно вернуло  в будни:
- Его сольный бенефис долбанул мне как мешком по голове. Смутил, душу взбудоражил, разбудил давно потухшие чувства. Сукин сын! Что с ним причудилось? Меня пронзает плохое предчувствие. Завтра, после работы, его навещу. Спрошу.. И скажу... Эть, - сбросив голову на подушку, горько и раздражённо хихикнул.
    Через пол часа тройка уже крепко спала. Йонукас на спине, засунув ладони в подмышки, Казимиерас — на левом боку, а Свирбялис то свернувшись в комочек, то опять плашмя — вроде большого куска теста, под сильными руками пекаря. Меня сон ещё не брал. В глазах опять вырос городок белой кладки на побережье Средиземного моря, где-то недалеко на Запад, между Бадалоной и Барселоной. По узким улочкам вместе со своими ровесниками бегал и покрикивал кудрявый, взъерошенный, сорви голова — Пэдро. Вижу его у моря, сидящего на обломках лодок. После рыбной ловли, вместе с восходящим солнцем, возвращаются рыбаки, друзья отца, утонувшего во время бури. Лодки впихивают свои мокрые носы в тёплый песок. Рыбаки выразительно жестикулируют Пэдро: хоть каким бы не был улов — скудным или обильным, — самая большая и лакомая рыбина предназначена для него. Мгновение, другое — и мальчуган уже спешит по мостовой домой, где его ждут  мама и  младшая сестрёнка. Рыбу Пэдро тащит перекинув через плечо, а развилистый хвост без перебоя вибрируя щекочет почерневшие, потрескавшиеся пятки. По обе стороны улочки открываются окна. Прекрасных испанок интересует только одно:
- Пэдрито, на самом деле ли наши мужщины вернулись?
- Да, синьора Долорес!
- Да, синьора Монсерат!
- Да, синьора Каталина!

    Вот Пэдро уже с чёрной  щёткой пушка под носом. Трое одноклассников, друзья детства — он, сын соседа рыбака Башко и дочь судьи Мария — знаменитости городка, любимцы всех жителей. Они — гитаристы, сами песни сочиняют, сами исполняют их на всех праздниках и фиестах, по всюду: на площади ратуши, на улочках и за городом, на посиделках по случаю дней рождения, на свадебных банкетах.
    Пробую разглядеть примечательные своим горячим жизненным темпераментом, не привередливые, дружелюбные лица чистокровных испанцев или каталонцев. Этих весёлых и милых людей, которые, по рассказам Пэдро, даже при свете самых больших ненастий и потрясений остаются сытыми и довольными морем, голубым небом, песнями и свободой.

  Сдаются дни как клещи, как муравьеды. Как термиты, у которых одна цель — высосать из тебя все жизненные соки. Такой, чёрт побери, и этот день. На шахте забыли передать машинисту электрички приказ Бородина — первым рейсом отправить два «козла» древесины бригаде Айвазова. Вспомнил только через час на противоположном конце шахты. Машинист обозвал меня недотёпой, а от бригадира чертей — как бобов досталось. Переводя стрелку, подвернул ногу. Пока ковылял за составом, споткнулся. Из под пазухи выкатился паёк хлеба — прямо в грунтовую жижжу. В обед, в самую жару, скрутило желудок, из-за того вагонетки прицеплял согнувшись пополам. Перед окончанием смены с рельсов сошли две полные грунта вагонетки.  К счастью, ремонтная бригада подземки ещё кантовалась в шахте — помогли поднять, но опоздали к воротам. Бородину такие изъяны не липнут. И того — вторая двойная порция чертей. А теперь всех выгоняют вон, не оставляя в покое даже захворавших и с увольнительными.
    В барак влетел угрюмый, обозлённый Свирбялис.
- Где тебя черти носят? Чего такой кислый?
- Бегал навестить Пэдро, хотелось узнать, какие зайчики в его голове скачут, но дорогу эти, суки вертухаи,  перекрыли. Велели вернуться в свою колонну.
- К чему весь этот сыр-бор? Не слыхал?
- Не знаю, - и сразу его лицо переменилось. Свирбялис оскалился, блеснули желтизной редко посаженные в дёсна зубки, опять, как всегда ехидно, заблестели карие глаза агата. - Чую, надумали репетировать Судный день. Кто за всемирную революцию — налево, остальные — направо! Для ускорения выбора решения с вокзала Инты отправляют гильотину, которую подарил какой-то музей Парижа.
- Прекрати шипеть, ещё услышит кто-нибудь. Тут и стенам доверять нельзя!
- Не учи, стены по-литовски не фурычат.
    На зоне доминируют два цвета: освещённые фонарями сугробы и отвратительно чёрная масса людей: шевелящаяся, качающаяся, неугомонная. Метель опять усилилась. От неё отбиваемся всеми способами: потопывая, сталкиваясь плечами, подпрыгивая.
    Поделили на колонны, колонны — на бригады,  бригады — на четвёрки. Сосчитали. Через часок — повторно. Надеялись — сейчас объявят расход. Наши ожидания увяли, как обмороженная черника. Свирбялис не мог усидеть на месте:
- Проклятые шакалы! Безграмотные выродки! Тупицы! Видать, не в шутку с арифметикой поссорились.
    Сию же секунду из штаба вахты хлынула орава взбешённых надзирателей и всякого рода офицеров. Последним в генеральской папахе, красный как бурачок, вывалился и сам «паддишах», так его окрестил Свирбялис, славившийся своей творческой жестокостью и патологической ненавистью ко всем заключённым. Разъярённые надзиратели, утратив доверие к собственным хриплым гортаням, пустили в ход кулаки и ноги. Не так повернулся — удар в поддых, промедлил — пинок концом валенка в промежность. Досталось и Свирбялису. Надзиратель лупанул счётной дощечкой по горбу.
- Может теперь остепенишься?! Чё скачешь, как в штаны насравший? Чё шкварчишь? - ухмыльнулся Йонукас.
- А ты и не знаешь, что я на сковороде родился? Но уголовный кодекс  невинного человека бить не позволяет.
- Так догони его и объясни. Видай поймёт?
- Садисты! - не унимался Свирбялис, но, углядев ещё двоих надзирателей, сделал кислую рожу и на время заткнулся.
    Ни как не могли понять, из-за чего вся эта суета. Наконец-то считатели запихнули себя в штаб наслаждаться действиями счёта. Через несколько минут от колонны строителей нас достигла невероятная новость: ещё долго до обеденного перерыва, метельным туманом накрывая снега, с работы слинял Пэдро. Конвойные заметили только вечером, построив бригаду к проверке.
- Около меня, засунувший руки в широкие рукава бушлата, топая ногами от мороза, священник Казимиерас посиневшими губами прошептал:
- Вот и ответ на все наши домыслы. Что лучше — долгое рабское покаяние или короткое мгновение триумфа свободы? Он выбрал свободу, а вместе с тем — погибель.
    Йонукас одёрнул плечо, а Свирбялис засомневался: «Вряд ли, вряд ли? » Что он имел ввиду, не пояснил.
    Наконец получили добро на расход. Немножко отогревшись в бараке, вполголоса обсуждали всё, что сегодня приключилось. Каждый раз снова искали логического оправдания поступку Пэдро. Мужество беглецов одновременно восхищало и ужасало. Таких храбрецов являлось не единицы — удрать из лагерного заграждения дело не хитрое. А дальше-то что? За несколько лет до этого, из пятого барака сбежавший молодой японский офицер воздухом свободы подышал лишь скудный часок — его догнали собаки. Некоторым посчастливилось двое трое суток побродить по снегам. Несколько добрались даже до Печёры и попали в засаду, поскольку река Печёра словно невидимая сеть отлавливала всех беглецов. Кроме этого, упорно распространялись и до сих пор  распространяются слухи, что туземцы — коми, ненцы, эскимосы — так запуганы и принуждены к клятве властям, что, возникнув новому люду, запрягают собак и мчатся словно угорелые туда, куда надо — сдать беглеца и получить премию. Разве Пэдро этого не знал? Знал не хуже других. Не стерпел насилия? Возможно... И выбрал, по словам священника Казимиераса, погибель. По другому не объяснишь.
    Дни морозные, туманные. Тошные, как суп сгнивших рыб. Похожие одна на другую, как вышки караула лагеря. Про Пэдро — вестей никаких. Тлеет хрупкая искорка надежды — а вдруг?! Быть может тебе повезёт? Глядишь, под счастливой звездой или в рубашке родился? Дай Бог! Дай Бог!

    Почти в одно и то самое время тройня покинула родной городок. Горожане, а особенно молодёжь, чесали затылки в недоумении, что побудило молодых людей уехать. Юношеский максимализм? Охота укротить славу на сценах больших городов? Те, которые так помышляли, — ошиблись.
    Уважаемому судье не понравилась дружба дочери с Блашко и Пэдро, а ещё больше бесило их похождения по загородным праздникам. Строчил свои планы — как тройню разлучить. Дочь уговорил продолжить учёбу в высшей школе. Блашку предлагал хорошо оплачиваемую работу  на своих садах цитрусовых. Юноши поняли хитрость судьи, но деваться было некуда. Перечить уважаемому, всем хорошо известному человеку бессмысленно. Блашко уехал на плантации, Мария — в Барселону, Пэдро в городке тоже не задержался. Кроме всего прочего, сестра уже работала официанткой в кафе, а здоровье матери чересчур большой озабоченности не вызывало. Через несколько лет друзья и городок узнали, что Пэдро — лётчик. Этого они никак не ожидали. Поначалу Пэдро воевал в составе частей Франко, но, осознав, что с этими людьми ему не по пути, перелетел к противникам. В списке подвигов Пэдро — семеро сбитых самолётов врага, несколько взорванных мостов, уничтожен эшелон, перевозивший оружие и боевую технику, два прыжка с парашютом из горящих самолётов. В военно-полевом госпитале Пэдро был частый гость. Врачи и хирурги выковыривали из тела пули, штопали раны, стыковали кости... Очнувшись около себя видел Каталину и чувствовал её тёплую волшебную руку, поглаживающую его волосы...
    По окончанию сумасбродных танцулек гражданской войны, Пэдро выполнил ещё один роковой (точнее — пагубный) подвиг: двухместным самолётом перелетел Западную Европу. На военном аэродроме его и Каталину встретили с цветами (как и положено), посадили в роскошный автомобиль. В генеральном штабе их ждал торжественный ночной ужин и открытые, многообещающие разговоры у бокала шампанского. А под утро надежды светлой жизни неожиданно рассеял скрипучий лязг замков Лубянки. Их разлучили...
    Несколько месяцев спустя, «уход» за Пэдро приняла двойняшка Лубянки — Бутырька. Первая — более рафинированная, использующая утончённые методы, вторая — прямолинейная, крутая, прихотливая «девка-стерва» без компромиссов и щепетильности. Обе они поработали с плеча: сто семнадцать суток карцера, сломанные пальцы, в области затылка в нескольких местах проломы черепа, отбитые почки,  раздробленная челюсть, «витражи» синяков и кровоподтёков — это примерно такая плата за неохоту подписаться под приговором прокурора, что являешься агентом иностранных ведомств.
    Далее — Северные одиссеи: Ленинград, Киров, Ухта, Воркута, Абезь, Печёра, опять Ухта и наконец — Инта. Ни один лагерь не принял Пэдро с хлебом и солью. Служаки лагерей смотрели на него, как на психического больного, как на тупицу, задавая один лишь вопрос: почему он категорически отказывается воплотить идею всеобщей мировой революции? Ответ слыхали один, только украшенный всё новыми метафорами.
- Уважаемые синьоры! Во имя любви и свободы сгрёб бы весь снег с Уральских гор, вычистил бы конюшни Евгея, которые не поддаются вашему счёту, выполнил бы и другую самую помойную работу, но, если думаете, что помогу построить Вавилонскую башню террора и насилия, вы являетесь глупцами. Не пошевелю даже пальчиком, дорогие синьоры!
    Какому-то служащему упрекнув, что он является пиявкой, клещом, потому, что ест хлеб, заработанный другими, каталон уважительно и артистично, как аристократ, поклонился:
- Помилуйте, синьор, но я думаю немного иначе: за все услуги, которые я преподнёс вашей стране, хоть и тысячу раз проклял себя, что был таким наивным и глупым, меня, вместе со всеми заключёнными этого лагеря, вы были бы обязаны кормить блюдами лучших ресторанов мира как минимум столетие.
    Надо ли объяснять, что Пэдро начальникам лагерей — словно укоренившийся геморрой? Только поэтому языкастого непоседу, своенравного бунтаря как злое деньжище перебрасывали с лагеря в лагерь, с колонии в колонию, по случаю — сажали в карцер. Эти средства воспитания плодов не приносили. Будучи водимым в карцер, да и в самом карцере Пэдро без передышки пел. Пока начинал сипеть. Обитатели карцера своё очарование его пением выражали бурно и оригинально: постукиванием алюминиевых ложек и кружек об решётку. И вот, этот властелин всех выскочек, этот разжигатель неповиновения, этот мутила спокойствия, сто раз страшнее Ходжы Насредина, тайно, после одной ночи, почти год тому назад появился в нашем лагере, потому, что власть ГУЛАГа высоко ценила гениальное и эффективное умение Барахулина приструнивать дармоедов и отбросов подобных категорий. Однако, утомлённый пороком сердца, не желая ещё большего усугубления состояния здоровья и других дополнительных забот, начальник лагеря не намеревался самолично составлять методики перевоспитания Пэдро. Он поступил предусмотрительнее: этой полнолунной морозной ночью Пэдро сразу же был отправлен на пеклу местного значения, в карательную — единственную в своём роде среди лагерей Инты — колонну строителей, в бригаду, в которой даже Илья Муромец дольше трёх месяцев не вытерпел бы. Пэдро — лишь треть этого героя. Логика — железная: Пэдро сам, без чьей-либо помощи сверху, откинет копыта, а если нет, то превращается в ковыляющий скелет, которому прощальный туш играют уже не третий ОЛПа* ветра и метели Абези. В обоих случаях проблема решена: человека нет. Приблизительно так помышлял Барахулин. Тем более, что помыслы ничего не стоят. Однако, деревянному бушлату для Пэдро доски ещё не были распилены.
    C мужиками бригады каталон быстро поладил. Бригадир в сильнейшие метели оставлял его дрыхнуть на лежаке, а на работе, чтоб испанец не простудился и не охрип его голос, усаживал у костра. Кирку, молот, клин, лопату Педро брал в руки, если сам того желал. После очередного бенефиса в бараке элитных узников — поваров, медработников и других придурков — заслужил почёт и уважение. Повара кормили его хорошей рыбой, котлетами и пончиками, врачи изредка на два три дня давали увольнительные с работы или госпитализировали на недельку у себя, а Северная Кармэн не скупилась на «диетический стол». Когда поднялся переполох из-за его длинных волос, и высокие служащие сообща намеревались их состричь, а голову побить наголо, Пэдро умудрился на стол замначальника лагеря положить справку с подписью самой Марии Ивановной. В ней чётко указанно: череп Пэдро в нескольких местах травмирован, и потому-то ему позволено ходить с длинными волосами, которые хоть как-то будут его стеречь от неприятностей, опасных для жизни неожиданностей. Так истории волос была поставлена точка.
    В наш барак испанца пригласил Свирбялис, и представил его, как своего единственного брата, с которым неблагодарная судьба их разлучила с самого рождения. После первого знакомства с Пэдро мы часто расспрашивали, как они сошлись, но Свирбялис лишь таинственно ухмылялся.
    Наконец, однажды отважился поведать, по его словам, настоящую правду.
- Сидели мы оба как-то на лавочке около столовой. Только представьте: вторая  половина  солнечного июльского дня. Таких солнечных дней, как гласят старые заключённые, на протяжении многих лет попадается от двадцати до двадцати трёх. Оба — с закрытыми глазами, потому что солнце било по сетчаткам. К моим ногам волны катило Балтийское море, а к его — Средиземное. Внезапно, Балтийские волны вместе со Средиземноморскими бросились в кучу и захлестнули наши пятки. Вздрогнув, глянули друг на друга и стали хохотать от души. Так и началась наша дружба. Хотите — верьте, хотите — нет. Дело не моё. Нас познакомили солнце и вода. Уже древние философы ведали, какая великая эта сила, — опять ухмыльнулся Свирбялис и показал изрядно поредевшие зубки.

    Шли четвёртые сутки, когда Пэдро совершил побег. В тот вечер у ворот нас встретили весёлые, в хорошем настроении надзиратели. Горячими лицами. Словно за несколько минут до этого залившие в себя по бутылке водки. Шмонали поверхностно, даже интеллигентно. Не совали лап ни в карманы, ни за голенища валенков. Распахивают бушлат или ватник, обхватывают как гостя, кончиками пальцев скользнут по рёбрам, и — пошёл. Но языки — не дай Боженька! Тарахтят, гремят, как у сельских баб. Беспрерывно, брызгая слюнями, веселясь, с загадочными намеками.
- Ну, архаровцы, как самочувствие?
- Не забыли ещё Отче наш? Нет? Ну и ладно. Как же иначе проводите в мир иной уважаемую и близкую душу?
- Ннн... Да! Паренёк не пальцем был делан.
- Соловьиным голосом обладал. Только вот, придурку досталось.
    Про кого они толкуют?! Боже, неужели?! Глаза заволокло холодным предчувствием. К нам подошёл Сволочь, чересчур серьёзный и, как мне казалось, удручённый.
- Вы ещё ничего не слыхали?
- Нет, а чё?
- Пэдро привезли. Всех ловцов мучениками погнали к Печёре, а он... Пэдро... Его заметил один коми... Случайно... Идя мимо кладбища четвёртого ОЛПа... Лежал плашмя, обнимая свежий холмик земли... Моя жена — смотрительница кладбища... Говорила, там похоронена какая-то испанка... Красивая женщина... Три недели тому назад. Хворала частенько...
- Отче наш. - Сволочь повернулся к другим.
- Ты знал? - спросил я Свирбялиса.
- Да. Просил никому не рассказывать. Ихние бригады работали неподалёку друг от друга. Чистили снег... Беседовали... Внезапно она заболела... Два дня ничего не знал... Тогда женщины принесли письмо, которое она написала перед смертью: «Люблю + ∞» и «прости».
- Почему «прости»?
- Предполагаю... Педро однажды сказал мне, что лететь сюда — её мысль. Пытался отговорить его от этого... Последнего шага... Пэдро обещал, но другая сила была мощнее...

    Пэдро увидели на другое утро. Примерно в ста метрах от ворот, на правой обочине. Нагой нагосенький, до колен посаженный в высокий сугроб, будь-то на пьедестал, облитый водой, похожий на леденую мумию, он стоял и  пристально глядел на кровавое ядро поднимающегося солнца.
    Надзиратели и сегодня не спешили. Долго нас постраивали, настаивали, чтоб взялись за руки, чего-то медлили, отпускали бессмысленные шутки, смеялись, хихикали. Повод понятный, очевидный: бараньё, запоминайте на веки эти неповторимые мгновения, зарубите себе на носу и предупредите друг друга — всех, кого соблазняет обманчивая иллюзия свободы, ожидает такая же участь.
    Азиатских черт лица надзиратель прерывающимся голосом гаркнул:
- Ша-аг-гом марш!
    Колонна пошатнулась вперёд, но её вмиг остановил прилетевший волной громкий крик:
- Минутой молчания... Почтим память Пэдро...
    В один миг соскочили шапки. Разъярённо рвали узды и лаяли конвойные собаки. Начальник без остановки ревел:
- Ша-аг-гом марш!.. Ша-аг-гом марш!..
    Не соображая, как в таком нестандартном случае себя вести, нервно вытащил из кобуры наган. Грянул выстрел. Омертвевшая колонна стояла как и прежде. Из штаба хлынуло ещё несколько надзирателей. Рысцой пошлёпали  вперёд колонны на подмогу конвою. Вскоре, медленно, с поднятыми головами, мимо прошла первая четвёрка, за ней — вторая, третья. Двенадцать мужиков Айвазова — поводыри колонны, гневно улыбались. Двенадцать улыбок — как букет двенадцати роз — последняя не только их, но всех заключенных лагеря, дань уважение и прощальный подарок не сломленному, не повергнутому Пэдро.
    Колонна тронулась. Ледяная статуя Пэдро должна была ещё простоять двое суток около вахты, но, раздражённый утренними событиями, начальник лагеря передумал. Ночью памятник исчез. Сугробы обочины были тщательно поглажены. Падающий лёгкий снежок покрыл все следы, словно и не было ничего.
    Свирбялис несколько дней ходил как землю продавший. Вернувшись с работы, ползёт на лежаки и дрыхнет, как чурка. Только по прошествии долгой недели, в полночь, поднял голову и прошептал:
- У моей бабушки имеется сад. Если когда-нибудь от сюда выберусь, среди яблоней и вишней поставлю памятный столб, сам выскребу его барельеф и надпись: «Дорогому другу каталонцу, певцу, поэту, гласителю свободы и любви, Человеку мира — Пэдро! » А быть может хватит и четырёх слов: «Вива Эспания! Вива Литуания! »




Пояснения

* ОЛП — особенный лагерный пункт